ЧУБ. Что же ж ещё-то кушать? Ваше царское величество, пойдёмте продолжать политику в другую хату, там уже горилка на столах киснет.
КАТРУСЯ. Дорогие россияне и гости столицы, все – к столу! (Идёт на выход.)
МАРУСЯ. И то ножки ступают?
ДУСЯ. Так стучать могут только подковы.
Маруся и Дуся идут за Катрусей.
ЧУБ. И вы, дорогие козаки, геть за столы, ну!
ГОЛОВА и ДЬЯК. А? А? А… (Уходят.)
ЧУБ. Слышь, хлоп? Пыли отсюда, с теми шлёпанцами с царских ног, да так скоро, чтоб глаза мои тебя забыли лицезреть. Ножки из чистого сахара… чтоб ты понимал в сахарной промышленности! Знал бы, какая там гузка… а какие лядвеи!
СОЛОХА. Ах ты, светлейший! Я те дам, овцовый кучер!
ЧУБ. Что то здесь, кто как бы звонькае? Кто смеет звонькать на мою светлость? Я кому-нибудь позвонькаю, звонькари звонарные. (Уходит.)
ВАКУЛА. Черевики! Те, что заказала Оксана! Бог мой, да мне теперь никто не поверит, что так оно на самом деле было. Но себя я ощущаю, как почти что до написания живописи. Неужели, выздоравливаю? Козяка, выноси меня отсюда скорее!
СОЛОХА. Нет, стой. Оглядись напоследок, сынок. Гля, какая во всём восхитительнейшая благолепность царского дворца.
ВАКУЛА. Что мне эти художества, когда есть черевики для Оксаночки.
КОЗЯКА. Когда художество для тебя ни черта не стоит, зачем было малевать меня, обижая!
ВАКУЛА. Может быть, я и не маляр вовсе, через то и захворал гибельно, что не за своё дело взялся, а? Может быть, Бог наказал меня хворобою как раз за художественную гордыню?
КОЗЯКА. Кто знает, а только, если Он так наказывает тех, кого любит, то пусть уж и близко обо мне никогда не вспомнит.
ВАКУЛА. Может быть, за тем я и прибыл с тобой, друже, в Петембург, чтоб узнать собственную цену?
КОЗЯКА. То да, в Диканьках всяк себе персоной кажется, а как доходит дело, чтоб по-за околицею выставиться, так лучше, кажется, и не высовывал бы носа из-за тына.
МИКОЛА. Как ты прав, как прав…
КОЗЯКА. Так ведь я хоть и чёрт, а православный. Давай-ка, Вакула, отнесу я тебя выспаться.
ВАКУЛА. Дойду сам, друже, ты только помоги мне дойти хоть до лавки.
КОЗЯКА. Аккуратно, после первого полёта задние ноги завсегда немеют.
Вакула и Козяка в обнимку идут к лавке.
МИКОЛА. Что такое, Солоха? Да ведь они чуть не братаются!
ВАКУЛА (садится на лавку). Спасибо, товарищ, что скоротал дорогу. И прощай меня за всё.
КОЗЯКА. Ложись уже. Никак потяжелел, не? И ты меня прощай, хлоп. Замордовала служба. Все люди на один размер стали, всех одними граблями кидаю. И старше я тебя намного, и мудрее, а вот тоже от обиды избавиться не могу. Гордыня – неискоренимая вещь в земном скарбе. Ты спи, набирайся мочи. Черевики поставь под лавку. Дай, я сам.
ВАКУЛА (подаёт черевики). И может быть, даже мне с Оксаною случится договориться, как думаешь?
КОЗЯКА (ставит черевики под лавку). Надо договориться, а как же… спи. И мне пора. Чёрт знает, что за коляда такая в этом годе. Хотя уже тем славно, что даже мне хочется мира. За тем, похоже, и пришёл Колядо в Диканьку.
ВАКУЛА. Эк, дорога открывает и сближает! Простил ли ты меня, бес?
КОЗЯКА. А то! Простил ли ты меня, человек?
ВАКУЛА. А то! Я посплю. (Ложится на лавку.)
КОЗЯКА. Сей час жалею всякого, даже тебя, моего портретиста. А что станется со мною через миг?
ВАКУЛА и КОЗЯКА (вместе). А? а? а… от-то то же ж.
ВАКУЛА. Прощай.
КОЗЯКА. А мне-то куда?
СОЛОХА. За околицу, Козяка, прочь из села. Твой час давно кончен.
КОЗЯКА. И то. Чёрт знает, что за коляда такая в этом годе. Хотя уже тем славно, что даже мне хочется мира. За тем, похоже, и пришёл Колядо в Диканьку. (Уходит.)
МИКОЛА. Что то было, что то есть?
СОЛОХА. Християнское смирение, Микола.
МИКОЛА. Ай да история! И чёрта укатала! Ай да Солоха!
СОЛОХА. Что есть в людях, то есть, а чего нет, то обретается. Спи, Вакула, спи, дитятко моё. Христос родился, Микола!
МИКОЛА. Славьте его! Христос родился, тётушка Солоха!
СОЛОХА. Славьте его!
МИКОЛА. Что теперь?
СОЛОХА. Теперь у сына моего есть всё, что ему было надо. Ещё положу ему под голову пояс со псалмами, чтоб охранял от порчи. (Кладёт пояс под голову Вакулы.) Подпояшется и пойдёт любу свою сватать. Молитвы нам даны не для просьб у Бога, а для защиты от людей. (Крестится.) Во имя Отца и Сына, и Святого Духа, аминь. Кончен час Солохи.
МИКОЛА (у окна). Люди пошли из церквы. Святой Младенец народился, слава Богу!
СОЛОХА. Уже в который раз родился Сын матери человеческой. Дай, Боже, всем людям доброго здоровья… уже без меня, без моего участия. Теперь все в Диканьке зависят телом и умом лишь от Миколы – Ангела Христа Бога нашего. Он за вас в ответе, люди, любите Его.
МИКОЛА. Дети человеческие всегда в цене. Не пожалела матерь себя ради сына. Не надо плакать, ради Бога! (Обнимает Солоху.)
СОЛОХА. Будьмо! (В окно.) Гля, Оксана идёт, радость сына моего. Накрою Вакулу ковдрею, чтоб не увидела. (Укутывает Вакулу покрывалом.) После лечения от любого глаза беда бывает. Зло само находится без спроса на него. К болящему притягивается грязь и морок, а к здоровой душе тянутся силы и счастье, радость и любовь!
МИКОЛА. Не тяни ты мне жилы! Что я-то могу теперь поделать? Не моя воля!
Стук в дверь.
СОЛОХА. Оксана стучится. Ты видел Его, Иисуса нашего Христа?
МИКОЛА. Да видел, конечно.
СОЛОХА. И что, как оно?
МИКОЛА. Светло было. Легко и чисто. Кажется, так и не бывает. А вот же ж, было. Открой уже, на дворе не весна.
Солоха открывает дверь. Входит Оксана.
СОЛОХА. Что, Оксана?
ОКСАНА. Ничего.
СОЛОХА. Как ничего? Христос родился!
ОКСАНА и МИКОЛА. Славьте Его!
СОЛОХА. Молока попей. Ох, молоко скисло… чёрт.
ОКСАНА. Козяку приваживаете?
СОЛОХА. Не утомляй, девка, молода ещё язвить. Что хочешь?
ОКСАНА. Вакула где?
СОЛОХА. Есть где-нибудь.
ОКСАНА. Где же ж?
МИКОЛА. А я таки попью кислого молочка, отдохнуть присяду.
СОЛОХА. Добро, Микола, попей и посиди.
Микола отходит к столу, пьёт молоко из кувшина.
ОКСАНА. У вас козяку Миколой кличут? То правда, что вы ведьма!
СОЛОХА. Не в твоей хате своих хозяев вдосталь, есть кому ругаться. Глянь мне в очи! Запомни, я не ведьма. Может, и была когда-то, да не теперь, и уже никогда. У меня в печи хлеб томится, дела есть.
ОКСАНА. Пробачьте! Вы не знаете, где Вакула? Люди говорят: то утоп, то повесился. Не смотрели по дому, нигде не висит?
СОЛОХА. Мне горя нет до пустой болтовни.
ОКСАНА. Что-то вы даже не охнули? Вы точно знаете: жив Вакула!
СОЛОХА. Он меня не извещал. Всплывёт из проруби или сойдёт из петли, явится попрощаться перед тем светом, так я скажу, что ты спрашивала, ему приятно будет.
МИКОЛА. Люблю кислое молоко, полезно, никто не пьёт, ещё возьму. (Берёт ещё один кувшин, пьёт молоко.)
СОЛОХА. Как там твой отец, светлейший наш княже?
ОКСАНА. Что мне до отца! Вакула мне отец и мать, и всё, что ни есть дорогого на свете. Я теперь не та спесива краля, что была. Смутилась я, когда дошли до меня вести о смерти кузнеца, я не верю словам вредной сплетницы Переперчихи и трепотне кумушек не верю! Знаю, что любый мой столь набожен, что не решится погубить свою душу. Но что, когда он, в самом деле, ушёл с намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли в другом месте найдётся така красавица, как я, да такой молодец, как Вакула! Он так любил меня! Он долее всех выносил мои капризы… да! Я красавица, красивее меня до самих Карпат не найти! Ёй, люди добрые, подумайте, как такая, единственная во всём християнскому свете дивчинонька взяла, да и запереживала по ковалю!
МИКОЛА. Ничего нет крепче самомнения человека, ох, труды мои тяжкие. Спасибо, Отче, что доверил такую ответственную службу.
ОКСАНА. Я всю ночь под своим одеялом поворачивалась с бока на бок и не могла заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал от меня самой, я почти вслух бранила себя, то, приутихнув, решалась ни о чём не думать, но думала! И вся горела, и к утру по уши влюбилась в кузнеца! Так сыну вашему и скажите: Чубова Оксана любит коваля Вакулу! Люблю его, матушка Солоха! Жду его! Пусть придёт сватать. Ой, я вся горю! Вакула, конечно, подслушивает откуда-нибудь, нет? Я такая червонная – червонная, наверное, как бурак!
МИКОЛА. Ну, уж не золото.
ОКСАНА. Ох! Прощайте! (Уходит.)
СОЛОХА. От гадство… любовь!
МИКОЛА. Спасибо за молоко. За Вакулу спасибо. А за себя саму стоять придётся самой. Счастливо! Начнись, час Миколы! (Уходит.)
СОЛОХА. Мой последний день на земле наступил, надо быть готовой.
Входит Колядо.
КОЛЯДО. Пора хлеб вынимать, Солоха.
СОЛОХА. Вы, конечно, всё знаете?
КОЛЯДО. Я знаю то, что даже не знаю, то, что и знать-то невозможно. Пора, Солоха!
КАРТИНА 5. Утро Рождества. Около церкви. Здесь, на лавочке, сидят Дуся, Маруся и Катруся. Из церкви слышна служба.
МАРУСЯ. Эх, какая чудесная у нас Диканька в светлый праздник Рождества Христова. Она, как сама мамо Украйно!
КАТРУСЯ. Мне снилось, вроде, я – царица. Спала чуть-чуть, а такого навидалась! До сих пор мантулит. Вспоминаю, будто даже душно было в царской хате.
ДУСЯ. Так и я видала то же ж самое! Душно там, может, не так уж, но что людей там придушивает, то верно. Да, нет места лучше нашей Диканьки, и не надо.
МАРУСЯ. Нет доли чище и выше, чем жить в украинском месте! И мне, кумы, приснилось, что я – царская княгинья, а Дуся – такая же ж графинья. Кто важнее, не знаю. Одного только я не понимаю, как сподобилась Катруська стать царицею? Разве в нашей Диканьке, других женских личностей нету на царство?
КАТРУСЯ. Тебе для меня уже и сказки жалко? А занимательно, кумы, разве у петембургских москалей, наяву, такая же ж ночь, как у нас?
МАРУСЯ. Откуда у них такая же ж ночь, когда у них и зирки не те, и месяц не наш.
ДУСЯ. У них не может быть так, как у нас, у них же ж нас нету.
КАТРУСЯ. А может таки есть у них и свой Микола, и свой Козяка?
ДУСЯ. Козяка – куда ни шло, конечно есть и не один. Но чтоб у них Микола был!? Не может того никак быть.
МАРУСЯ. Не могут живые люди жить без такой украинской красоты!
КАТРУСЯ. Так живут же ж.
МАРУСЯ. Кто живёт?
КАТРУСЯ. Так москали же ж.
ДУСЯ. И то есть жизнь?
