КАТРУСЯ. Ещё будет ей, как нам теперь, всплакнёт.
ДУСЯ. Оксана, в зеркало глянь, дурее бабы не увидишь. Дура – ты, говорю!
МАРУСЯ. Здорово живёшь, парубок.
Входит Вакула.
ВАКУЛА. Слава Иисусу Христу.
МАРУСЯ, ДУСЯ и КАТРУСЯ (вместе). Слава Богу Святому.
ДУСЯ. Ещё не всю Диканьку обобрал?
МАРУСЯ. Научи, коваль, колядовать.
КАТРУСЯ. А я тебя научу кохать…
ВАКУЛА. Оксана!
ОКСАНА (в толпе). Он кричит на меня! Я вдруг присмирела аж. Может быть, ему ещё ударить меня вздумается?
ВАКУЛА. Оксана, нам надо поговорить.
ОКСАНА. Нам? Мне не надо. Да, маляр, готов мой сундук?
ВАКУЛА. Будет готов, серденько моё! После праздника. Если бы ты только знала, сколь возился я около него: две ночи не выходил из кузни…
ОКСАНА. Тебе малеванье дороже моего сундука? Ковал бы, коваль, подковы лошадям, а не выписывал бы картины, то не сделался бы таким. А так, я погляжу, всё усыхаешь? Да не по дивчине, а сдуру.
ВАКУЛА. Железо на оковку положил, какого не клал на сотникову таратайку. А как будет расписан тот сундук! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы, гореть будет как жар! Хоть весь околоток выходи своими белыми ноженьками, не найдёшь такого.
КАТРУСЯ. Слыхали, у Оксанки белые ноженьки! И то есть ноженьки? То же ж ноги! И где они белые? Откуда, взагали, Вакула знает про Оксанкин ножной колер?
ДУСЯ. Та не встревай, Катрусю! Дай послушать, что люди на людях меж собою про любовь бормочут. Вакула, ты давай, бреши погромче.
КАТРУСЯ. Не видишь, у него нет сил отвечать. Порча на кузнеце. Что матери не пожалуешься? Пусть ведьма исцелит сына!
МАРУСЯ. Слухайте все! Такой украинский человек, как наш Вакула, никогда не кинется за подмогой к нечистой силе, пусть то хоть родная матерь! Гордись, Украйно, Вакулою!
ВАКУЛА. Эх, кумы, сказал бы я вам…
ОКСАНА. А ты мне скажи. Правда ли, Вакула, что матерь твоя – ведьма?
ВАКУЛА. Ты у меня мать, и отец, и всё что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: проси у меня, что ни есть лучшего в моём царстве, всё отдам тебе. Прикажи себе сделать золотую кузню, и станешь ты ковать серебряными молотами. Не хочу! – так сказал бы я царю, ни каменьев дорогих, ни золотой кузни, ни всего твоего царства, дай мне лучше мою Оксану!
ДУСЯ. Вишь, ты как.
МАРУСЯ. А что, Вакула, когда предложил бы тот же самый царь не кузню, а золотую майстэрню для малеванья? Откажешься от малярства своего ради Оксанки из Диканьки?
ДУСЯ. Вот, кума, урезала.
КАТРУСЯ. Отвечай, кузнец, народ так ждёт, аж безмолвствует.
ВАКУЛА. Да ну вас, ей-бо.
ОКСАНА. Отвечай, маляр!
ВАКУЛА. Нет!
КУМЫ. Что – нет? Кому – нет? Царю или Оксанке?
ВАКУЛА. Нет! – царю, нет.
КАТРУСЯ. Белые у неё ноженьки, не смеши мне моё тело, Вакула. Если у кого и есть ноженьки, да ещё же ж и белого колера, так то у меня. Смотреть будешь? (Поднимает подол.) На!
ОКСАНА. Катрусю! У тебя новые черевики! Ах, какие хорошие… и с золотом! Хорошо тебе, Катрусю, у тебя есть человек, который тебе всё покупает. А мне некому достать столь славные черевики.
КАТРУСЯ. Какого человека? Когда у меня и семьи-то никогда не было.
ДУСЯ. Не плачь же ж ты, Катрусю.
МАРУСЯ. Заболтались, пора к столу.
Катруся, Дуся и Маруся обнялись, в утешении друг друга.
ВАКУЛА. Не тужи, моя ненаглядная Оксана, я тебе достану таки черевики, какие редкая панночка носит!
ОКСАНА. Ты к утру самого себя до конца села не донесёшь. Посмотреть бы, где достанешь ты те черевики, какие я могла бы надеть. Разве принесёшь те самые, которые носит царица!? Все – свидетели: принесёт Вакула черевики, которые носит царица, вот моё слово, тот же час выйду за него замуж. Только он не принесёт. Достань, маляр, царицыны черевики, выйду за тебя! Пошли, ребята, хватит тут стоять.
ВАКУЛА. Оксана, постой! Постой, злодейка!
ОКСАНА. Что я слышу?
ВАКУЛА. Ищи себе, какого хочешь жениха, дурачь кого хочешь, а меня не увидишь больше. Прощайте, братцы. Даст Бог, увидимся на том свете, а на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте! Скажите отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам Миколы Чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Всё добро, какое найдётся в моём сундуке, отдаю на церкву! Прощайте. (Уходит.)
ОКСАНА. Болтун! Ничего он с собой не сделает, Кто на людях громко самоубийством занимается. За мной, уходит час! Коляда в Диканьке!
Оксана с ребятами уходит.
МАРУСЯ. Что станет с маляром, как себе думаешь, Дусю?
ДУСЯ. Повесится или утопнет. А может, стает, как снег, в землю. Своими очами видела, как от него полпуда веса отвалилось.
КАТРУСЯ. Вакуле уже ничего не надо, и я сейчас же гляну, что в мешках.
ДУСЯ. Взагали! Вдруг что скиснет на морозе?
МАРУСЯ. В Рождество Христово все люди обязательно есть родня и обязаны делиться.
Дуся, Катруся и Маруся подходят к мешкам.
ДУСЯ. О, да тут целый кабан! (Развязывает мешок.)
КАТРУСЯ. Дай я помогу вытаскивать… ёй!
МАРУСЯ. Кумы, то не кабан!
Катруся, Маруся и Дуся отбегают. Из мешка выходит Чуб.
ДУСЯ. Гля, человека кинуло в мешок!
МАРУСЯ. Хоть тресни, не обошлось без нечистой силы!
КАТРУСЯ. То Чуб! Доброго здоровья, кумэ!
ЧУБ. А вы думали кто? Что, славную я выкинул над вами штуку? А вы, небось, хотели меня съесть вместо свинины? Постойте, я вас порадую, в мешке лежит ещё что-то, там, если не кабан, то, наверное, поросёнок или иная живность, подо мною беспрестанно что-то шевелилось. Опять зашевелилось!
Из мешка выходит Дьяк.
КАТРУСЯ. Вот и другой ещё человек…
ДУСЯ. Как стало на свете, не колбас и хлеба, людей в мешки кидает…
МАРУСЯ. То Дьяк!
ЧУБ. Вот тебе на! Что, славную мы выкинули над вами штуку?
ДЬЯК. Дорогие прихожанки, в одном тройном лице вашем… взагали.
КАТРУСЯ. Что, слова в горле стрянут? А может быть, позвать дьячиху?
МАРУСЯ. Дьячихе, как я мыслю, интересно будет послушать свидетелей столь чудесного происшествия наяву.
ДУСЯ. Чего тут рассказывать, тут не о чем рассказывать. И зачем нам дьячиха, когда в хате моей давно стол накрыт. Не пожалуют ли, дорогие рудокопы, в гости, почиститься от угольной пылюки у добропорядочных одиноких женщин?
ЧУБ. Лишь не было бы скоромного. Как думаете себе, отец Осип?
ДЬЯК. Сегодня голодная кутья, и сие незыблемо. В остальном, предложение человеколюбивое и заслуживает всяческого, доверчивого интереса. Что тут думать, чудесная Дуся! Магдалена Ивановна… кума!
ДУСЯ. От-то то же ж.
ЧУБ. А что, Катруся… Катерина Васильевна, или я не так расслышал из мешка: правда, будто бы у вас, кума, ноженьки чистого ножного колера?
КАТРУСЯ. Не то мы первый день знакомы! Да шут с ним, с колером…
МАРУСЯ. От-то то же ж! Все упакованы, а я?
КАТРУСЯ. Так ещё же ж один мешок не смотрели.
МАРУСЯ. Всё шутить бы, одинокую дворянку всякий может оплевать.
ДУСЯ. Мешок шевелится!
КАТРУСЯ. Чубина! Чубчик! Держи меня крепко!
МАРУСЯ. А я верила.
ДЬЯК. Шумните, кум, давно уже лишнего стоим на виду.
ЧУБ. А ну-ка, чоловиче, прошу не прогневиться, что не называем по имени и отчеству, вылазь из мешка!
Из мешка выходит Голова.
ДЬЯК. И Голова туда же ж, вишь как…
ЧУБ. Бесподобная Солоха…
ГОЛОВА. А должно быть на дворе холодно?
МАРУСЯ. Морозец есть. А позволь спросить тебя, чем ты смазываешь свои сапоги, смальцем или дёгтем?
ГОЛОВА. Дёгтем лучше. Дела ждут, дела у меня… прощевайте.
МАРУСЯ. Куда прощеваться? Некуда нам теперь прощеваться. Не то пойдём разом до Дуси? Нас с вами вместе приглашают. Или тебе, кумэ, сейчас жинку твою пригласить сюда для допроса про мешок, или ты идёшь со мною?
ГОЛОВА. Добрая мысль. Как, хлопцы, а? а? а?
ЧУБ. Добрее не бывает.
ДЬЯК. Наидобрийше не слыхал.
ДУСЯ. Что бы нам уже не выдвигаться?
ДЬЯК. Не отправиться ли нам огородами?
МАРУСЯ. Не так, чтобы морозно было, не?
ГОЛОВА. Не холодно, не холодно… а? а? а!
ЧУБ. Идите-идите, я догоню.
Дуся с Дьяком и Маруся с Головой уходят. Катруся схватилась за Чуба.
КАТРУСЯ. Мы вас догоним. Что, Чуб, потеряться удумал?
ЧУБ. Где тот мешок? Там ещё один сидит кто-нибудь, встряхни хорошенько!
КАТРУСЯ. Не стану. Зачем? Мне уже хватит. Не нервуйся, Чуб.
ЧУБ (стряхивает с руки Катрусю, отходит к мешкам, перетряхивает). Ай да Солоха, то-то, я гляжу, у неё полная хата мешков. А я думал, она мне только одному… добродетельная Солоха! Тьфу, дрянь. Вишь, проклятая баба, а поглядеть на неё – как святая… аж светится. Эх, Солоха.
КАТРУСЯ (хватается за Чуба). Ох, нос свербит, проклятый. К чему бы?
ЧУБ. Как нос засвербит, знай, то печень отбой играет.
Часть 2.
КАРТИНА 4. Хата Солохи. Солоха выбирается из печи, с метлой. Раздевается с улицы, метлу ставит за печь. Входит Микола.
МИКОЛА. Слава Иисусу Христу.
СОЛОХА. Слава Богу Святому. А кто здесь? Свету сколько в хате набралось… послышалось.
МИКОЛА (подходит к мешку). Как тебе в мешке, Козяка? Нет, не выпущу, не мною положено, не мне вынимать.
СОЛОХА. Господи Ты Боже мой, Микола!?
МИКОЛА. Хоть бы и я, тётушка Солоха.
СОЛОХА. Что ты меня тётушкой зовёшь? Ты помолодел или я постарела? Покажись, неловко говорить с пустотой, хотя бы и ангельской.
МИКОЛА. На метле таки летаем? (Указывает на метлу.)
СОЛОХА. Так, по мелкой нужде, безо всякой корысти.
МИКОЛА. Сожгите.
СОЛОХА. Можно, конечно. А только как быть, когда Оксана сыну моему такое условие поставила, с черевиками?
МИКОЛА. Что ж вы в царский дворец лететь собрались?
СОЛОХА. Да хоть и во дворец. Ради Вакулы.
МИКОЛА. А разве уже не слетали? Или, думаете себе, я не увижу звёздной пыли на прутьях?
СОЛОХА. Микола, дозволь матери помочь сыну, позволь его вылечить!
МИКОЛА. Колдовать в ночь на Рождество?! Вы в разуме ли, женщина? Бога не боитесь вовсе. В такой великий час! И слышать такое – грех.
СОЛОХА. Да разве ж церковники сами не лечат?
МИКОЛА. Так то церковники, а не языческие слуги. Я за тем и пришёл к вам, чтобы сказать: мир вокруг християнский, пора и в Диканьке ересь корчевать. Кончился час язычества, мир праху его.
СОЛОХА. То ты ли есть, старый добрый ангел-хранитель села нашего?
МИКОЛА. Я сменщик его.
СОЛОХА. Вон оно что! Что же ж не явишься пред моими очами?
