Юрий Клавдиев
Юффиту и «Рыцарям поднебесья»
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ, 67 лет
АНДРЮШКА, 14 лет
СОНЯ ЛАСТОЧКИНА, 15 лет
АРТЁМ, 16 лет
САНЯ, 17 лет
1
Кухня в «хрущёвке». На окне – светло синие шторы. Стол, табуретки, висячий посудный шкаф, газовая двухконфорочная плита. У окна стоит Семён Афанасьевич, некоторое время смотрит на улицу, затем присаживается на краешек табуретки. Дотянувшись рукой до стоящего на плите чайника, наливает себе в чашку воды.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Горячий… Это хорошо… А вот заварка старая… Это плохо…
Дверь в кухню приоткрывается, в неё просовывается Андрюшка.
АНДРЮШКА. Семён Афанасич!.. Ой, я вам мешаю, наверное…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да чего ты мешаешь? Нет, не мешаешь… Сядь вот, поговори со стариком…
АНДРЮШКА. Да какой вы старик! (Смеётся.) Вы ещё ого-го! (Садится к столу.)
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Вот, Андрюшка, как… Вон оно как вышло…
АНДРЮШКА. Что вышло?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Вон оно как… Вышло-то вон чё…
АНДРЮШКА. Вы о том? Который там? (Кивает в сторону стены.)
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну, а о ком же?
АНДРЮШКА. Да ладно вам, Семён Афанасич. Не расстраивайтесь… Ну что вы в самом деле, всякий раз, как в первый раз…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Удивлённо.) А как же? Я – всегда так… Да и как к этому привыкнешь? Вот уже год цельный… Год, так ведь?
АНДРЮШКА. (Немного подумав.) Ну да, год.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну да, год… Сколько их уже было-то? А?
АНДРЮШКА. Да я уж и не помню… Полно. Ну, сто может. Сто пятьдесят…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Сто пятьдесят чего? Или «кого» все-таки?
АНДРЮШКА. Человек, конечно. Всё-таки люди…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Они-то люди… А после?
АНДРЮШКА. После? (Неуверенно.) Ну, тоже.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебе, Андрюшка, знаешь, чего скажу? Люди, по-моему, всегда остаются людьми. Чего бы с ними ни случилось. Вообще они очень редко не как люди выглядят. Вот на танцах, например. Ты на танцах-то был когда?
АНДРЮШКА. На дэнсе был, в школе.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. На дэнсе? Это чего?
АНДРЮШКА. Ну, дискотека в школе. Ну там, колонки поставят, музыка, девки, чё как…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. А дальше чего?
АНДРЮШКА. Ну, дальше – кто куда… Мы с пацанами – в толчок сразу. Вино пить. Портвейна с собой пронесёшь…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Портвейну? Да кто вам продаст, щеглам?
АНДРЮШКА. Да возле магазина всегда есть… он нам – вино, а мы ему – сдачу… Да и вообще – это в ваше время смотрели, кто да чего, а сейчас просто – деньги платишь, и бери что хочешь…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да… Вот поэтому и… (Вздыхает.) Ну, а дальше?
АНДРЮШКА. На дэнсе? Ну, вмажешь в туалете, в зал пойдёшь, выберешь девку, которая поприкольнее…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Андрюшка?
АНДРЮШКА. А?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я вот чего подумал… А я ведь совсем тебя не знаю… Помнишь, как мы встретились? В первый раз?
АНДРЮШКА. Помню. Я тогда в теплотрассе сидел, и клеем дышал, а вы мимо шли, и верёвки…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Погоди.
АНДРЮШКА. Чего?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Щас расскажешь. Чуть погоди. Я ведь чем занимаюсь, Андрюшка? Вот помнишь в духовке?
АНДРЮШКА. Это на той неделе?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. На той… Я, когда его увидел там, в ванне, вот о чём подумал – старость, она как луна. У неё тоже свои восходы и заходы есть. Восходит она ближе к весне, а заходит осенью… Когда заходит – человеку жить хочется, всё в нём так и поёт, так и прыгает, как шкварки на сковородке. Человек забывает, что он – стар, чем старше он становится, чем теплее осень, и чем дешевле кефир в магазине. Раньше вот кефир был по двенадцать копеек, так люди только в восемьдесят и жить начинали! В парке гуляли! Выйдешь, бывало, на День Победы, пройдёшься по аллее – ордена, погоны кругом, пионеры тебе тюльпаны дарят…
АНДРЮШКА. Так ведь сейчас тоже дарят, Семён Афанасьевич.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Дарят… А толку от этих тюльпанов? Я их вообще никогда не любил. Я же в Европе воевал, Андрюшка. Там этих тюльпанов – как гавна в подвалах. Я не о том. Я о том, что раньше людям умирать не давали, пока они долг свой перед страной, перед народом не исполнят. А потом снова не давали – пока не отдохнут как следует перед смертью. А потом – по желанию…
АНДРЮШКА. По желанию?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Точно тебе говорю. По собственному. (Заговорщицки оглядывается по сторонам.) Большевикам удалось победить смерть.
АНДРЮШКА. (С некоторой долей недоверия.) Да ладно вам…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (С жаром.) Я тебе говорю! Я хоть раз тебе соврал?
АНДРЮШКА. Да нет…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я помню, как встретил тебя в той теплотрассе – грязного, полузадохшегося, с мешком на башке, в клею весь, воняет – хуже бомжа!
АНДРЮШКА. Это Артём, сука! Я ему говорил – пали меня, чтобы мешок снять, как приход начнётся! Я же под глюками буду, сам не смогу, могу кони двинуть! А он съебался!
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебя поднял, помнишь? На руки тебя взял, засранца такого! Куда мы пошли? Ну, вспоминай!
АНДРЮШКА. Я не помню… я под кайфом был… помню… стены, стены… скользко… змеи серые, кирпичные… (Постепенно входя в транс.) Змеи повесились, кирпичи повесились… страх с нами, солнце с нами, солнце шагает за горизонт, шаги ши-и-и-ро-ки-и-е-е-е… Со второй стены назад не смотреть, а то всё кончится… светлее, светлее… идёт лето, идёт лето, лето идё-о-о-т… будем на велосипедах по гробам ездить, будем встречать утренних покойничков, будем отрываться на памяти павшим, будем скакать на головах всех и вся – они нам всё равно ничего не скажут, будем молиться, кода захотим, но обязательно так…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Строго.) Как?
АНДРЮШКА. Жопой об косяк… светлее, светлее… идёт, идёт…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Ещё строже.) Кто идёт?
АНДРЮШКА. Дедуня-избавитель… Дедушка-спаситель… Каждому, кто помер, даст дедуля номер, каждый, кто отъехал, получит на орехи… (После паузы, неожиданно выходя из транса, совершенно серьёзно.) Как жил, так и почил. Что творил, то и заслужил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Вот так, Андрюшка… Вышли мы с тобой на свет из теплотрассы и заночевали… где заночевали-то мы?
АНДРЮШКА. В доме старом.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да. Покормил я тебя… чем покормил?
АНДРЮШКА. Хлебом и «Ролтоном».
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Правильно. А как ночь пришла, снова мы в теплотрассу спустились. Зачем спустились?
АНДРЮШКА. Ловушки проверить.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Верно, ловушки. А что в ловушках-то было, помнишь?
АНДРЮШКА. Я… я боялся сначала. Очень.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Но мы молились, а я тебе рассказывал про лето. Помнишь?
АНДРЮШКА. Помню. Вы говорили, что лето у каждого – своё. Что каждый его по-своему видит.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Так-так, Андрюшка. Всё точно так и есть. Лето, если посмотреть чуть искоса, вот как на людей в автобусе смотрим, оно как бы самое главное выходит. Лето – правила устанавливает. Правила дальнейшей жизни. И война летом шибче идёт, и детей больше рождается, и люди чаще мрут. Есть всякое лето. Есть – весёлое, когда солнышко, когда работы много, когда все только и думают, что радоваться. Тебе вот радостно было летом?
АНДРЮШКА. Сейчас?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Конечно, нет. Сейчас у нас с тобой иная работа, скорбная. А – тогда?
АНДРЮШКА. Тогда было. Только страшно сначала, но ведь вы объяснили, а когда есть система, появляется заинтересованность, и страх уходит, потому что не любит мест, где всё понятно.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Смотри-ка, запомнил! Молодец! А от какого слова «большевики», помнишь?
АНДРЮШКА. Боль.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молодец. А как «Сталин» расшифровывается?
АНДРЮШКА. «СТАЛ ИНым»
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Точно. А знамя у нас почему красное?
АНДРЮШКА. Потому что кровь – то, что нам нужно.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ладно. Пошли.
2
Комната. Диван. Письменный стол. Приоткрытый – иногда колышутся занавески – балкон. Под потолком висит мёртвое тело.
АНДРЮШКА. И чего ему не хватало? Квартира есть, обут, одет, полный холодильник яиц и пельменей… даже колбаса есть.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Не колбасой живёт человек, а своим летом. У него, видать, его не было. Или он его не заметил.
АНДРЮШКА. Как можно лета не заметить?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Подсоби-ка. ( Пододвигает письменный стол, лезет под потолок и срезает мертвеца.) А так… вот ты, к примеру… так бы вот и просидел в своей теплотрассе… клеем бы продышал… и… не заметил бы… готово. Принимай.
АНДРЮШКА. (Помогает Семёну Афанасьевичу положить труп на пол.) Я, Семён Афанасьевич, вам очень благодарен.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да уж ясно.
АНДРЮШКА. Валялся бы щас в канаве, или висел бы, как вон он, и вы бы меня тогда объясняли.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Тебя-а? Ну нет, брат Андрюшка. На тебя бы я и время тратить не стал. Так, рассовал бы – и всё. Без всякой диалектики.
АНДРЮШКА. (С ноткой обиды.) Это почему это?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. А потому, что ты лета не помнишь… Давай его… Так… Вот, что мы имеем, Андрюшка – вислый мертвяк, самоубившийся у себя дома, от недостатка счастья. Руки он на себя наложил?
АНДРЮШКА. Наложил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Назидательно.) Грех. Поэтому – долой руки. (Отламывает руки от трупа.) Дальше пойдём…
АНДРЮШКА. Семён Афанасьевич, а я…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Досадливо.) Я тебе сколько раз говорил, Андрюшка – не отвлекайся. Диалектика – сложная штука. Раз, всего раз ошибёшься – и всё, заказывай музыку.
АНДРЮШКА. Я хочу сказать… я помню. Я видел лето.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Внимательно посмотрев на него.) Потом, Андрюшка. По-том. Давай-ка вот… что тут у нас?
АНДРЮШКА. (Безучастно.) Покончил с собой через повешение. Смалодушничал… значит, так… Средоточие души – голова. Долой голову… (Отламывает голову у трупа.) Семён Афанасич, можно сказать?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Строго, теряя терпение.) Потом! Дальше давай. Что у нас сердцем?
АНДРЮШКА. (Покорно.) Хорошее у нас сердце. Твёрдое. Он, наверное, помнил своё лето. Только чуть-чуть, а то бы не помер. Но сердце хорошее. Твёрдое. Задумал – выполнил. Без колебаний. Оставляем.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Правильно рассудил. По-большевистски. Молодец. Давай сюда всё.
АНДРЮШКА. Я вот чего подумал…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну давай, говори. Теперь можно.
АНДРЮШКА. Я раньше на обрыв ходить любил…
Оба возвращаются в кухню.
3
