Эпиграф. Лето.
Река, которая течёт мимо них. Горы, которые почти не видны в наступающей темноте. Музыка, которой вполне может не быть. Небо. Закат, похожий на цитату из Библии. Песок и мокрое, блестящее бревно с ветвистыми корнями – вот и всё, что здесь есть.
И этого вполне достаточно.
ОН. Сегодня тоже красиво. Слышишь? Иногда лают собаки. Непонятно, с какого берега.
ОНА. Да.
ОН. Вечером всегда непонятно, какие звуки откуда. Не знаю, почему. Иногда кажется, что близко, а потом смотришь – а рядом совсем никого нет. Или доходишь до этого места, а там – никого.
ОНА. Или костры…
ОН. Да. Иногда пахнет костром. Особенно весной. Это, наверное, зиму жгут. Знаешь – бывает такой обычай. Дым от этих кукол поднимается высоко, плавает в небе, и иногда мы чувствуем его запах. Это, наверное, кто-нибудь решил сжечь зиму пораньше, потому что устал от снега…
ОНА. Ненавижу, когда холодно. И зиму не люблю.
ОН. Я тоже.
ОНА. Расскажи ещё что-нибудь.
ОН. Что?
ОНА. О себе.
ОН. Это не очень интересно.
ОНА. Всё равно. Расскажи.
ОН. Ну… я прихожу сюда не очень часто. Я не очень люблю ходить один – но иногда надо. Я иду сюда по лесу, иногда сворачиваю с дороги и хожу в зарослях папоротника. Он здорово пахнет. И в него можно лечь и наблюдать за всем, что происходит вокруг, а тебя в это время совсем не видно.
ОНА. И что? Ты просто наблюдаешь? И ничего не делаешь?
ОН. А зачем что-то делать? Лес живёт сам по себе, и всё, что там происходит, совершенно не касается никого, кроме деревьев. У них своя душа и свои грехи. И боги, наверное, тоже свои. Они сами перед ними ответят.
ОНА. А потом ты приходишь сюда… и что?
ОН. И ничего. Просто смотрю. (После паузы). А ты?
ОНА. Что – я?
ОН. Теперь ты расскажи.
ОНА. Про себя? Вот это точно неинтересно.
ОН. Почему?
ОНА. Я мало, что видела.
Река. Горы. Солнце размешано пополам с водой, небо впитывает в себя деревья. Идёт время, закат становится всё прозрачнее – и уже видна ночь на дне. Они смотрят друг другу в глаза – потому что больше ничего не существует.
Утром они поднимаются с песка – остаток ночи они просидели обнявшись – и идут по кромке пляжа, собирая свою одежду. Одеваются. Ветер шныряет у них под ногами и кидается сухой хвоей с края обрыва над их головами. Река выносит к их ногам ветку без листьев.
ОНА. Всё могло бы быть по-другому. Давай прощаться.
ОН. Да. До завтра.
ОНА. Пока.
Он уходит. Она смотрит ему вслед, потом тоже уходит – в реку, всё дальше и дальше, пока не пропадает в воде. Тихо. Над рекой звенят комары. Птицы подхватывают их на лету. Одна птица, не рассчитав, срывается в воду, и другие смеются над ней.
***
Вступление. Осень.
Подвал супермаркета. На стенах – большие, круглые лампы. Три четверти, естественно, не горит, поэтому скорее темно, чем светло. Много людей. Душно. Люди сидят на узких скамьях вдоль стен, некоторые читают, некоторые рассматривают содержимое своих сумок. Некоторые рассматривают содержимое сумок соседей.
Голос из репродуктора на стене:
ВНИМАНИЕ! ПРОСЬБА СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ! БУРЯ ЗАКАНЧИВАЕТСЯ! ПО ПРОГНОЗАМ СИНОПТИКОВ ОСТАЛОСЬ МЕНЬШЕ ЧЕТВЕРТИ ЧАСА! МЕНЬШЕ, ЧЕМ ЧЕРЕЗ ЧЕТВЕРТЬ ЧАСА ВЫ СМОЖЕТЕ ПОДНЯТЬСЯ НАВЕРХ! ПРОСЬБА СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ! ЖЕНЩИНЫ, УСПОКОЙТЕ ДЕТЕЙ!
Начинает плакать ребёнок. Раздражённый голос женщины: «чёртов матюгальник! Только что уложила!» Он сидит рядом с каким-то стариком в тёмных очках слепого и парнем лет 20-и в спортивном костюме. Парень поворачивается к нему:
ПАРЕНЬ. (Протягивая ему женскую сумку, шёпотом). Передай дальше.
ОН. Ему, что ли? (Кивает на старика).
ПАРЕНЬ. Ему, ему… передавай быстрее!.. И скажи, чтобы дальше передал. Ты что – боишься, что ли? Не бойся, это моей жены – там таблетки её. Ей по часам принимать надо!
Он передаёт сумку. Старик спокойно принимает и продолжает сидеть.
ОН. Передайте дальше, пожалуйста…
СТАРИК. (Громко). Что? Молодой человек, говорите громче, я плохо слышу!
ОН. (Кричит старику в ухо). Передайте сумку!
СТАРИК. (Тоже кричит). Куда?!
ОН. Дальше!
СТАРИК. Дальше никого нет! Там стена! Я сижу последний! А чья это сумка, парень?! Твоя?!
ОН. Нет! (Поворачивается к Парню, но того уже нет).
Где-то в зале поднимается крик «сумка! Где сумка! Сумку спёрли!» Старик суёт ему сумку обратно:
СТАРИК. Молодой человек, разбирайтесь сами!
ОН. Да нафиг она мне! (Отпихивает сумку). Она не моя!
Из темноты появляется парень и выхватывает у Старика сумку. Старик бьёт его палкой в пах, сбивает с ног, придавливает к земле коленом и вынимает из ножен на предплечье небольшой нож.
СТАРИК. Не двигайтесь, молодой человек. (На ощупь находит ножом горло парня).
ОН. Круто!
СТАРИК. (Оборачивается на голос). А вы думали, молодой человек! (Кричит в темноту). Сумку возьмите! Милиция есть здесь?
Из темноты возникает милиционер, забирает Парня и сумку. Старик снова усаживается у стены.
СТАРИК. Темнота на войне – самое главное. Вы не возражаете, если мы познакомимся, молодой человек? Если не хотите называть своего имени, можете не называть – просто разрешите мне перейти по отношению к вам на «ты». Хорошо? Скажите вслух, пожалуйста.
ОН. Ладно. Я не возражаю.
СТАРИК. Превосходно!.. Итак, на чём я остановился… лучшее время на войне – это темнота. А для человека, который умеет слушать… я играл музыку. На рояле. До войны. Я хорошо играл. Бог мой, как я играл! Но они разбомбили мой зал, мой прекрасный концертный зал, утром, 22 июня. Как раз когда я решил сыграть что-то своё. Вы представляете, молодой человек? Именно в этот момент! Какая досада!
ОН. Тупо…
СТАРИК. Именно! Именно, что тупо! Я хорошо это помню… я прихожу, утро, самое раннее утро, такое раннее, знаете – когда ничего вокруг ещё нет, только это утро… и так вот, я прихожу, и надеваю свой фрак, и лаковые туфли… От меня пахнет одеколоном, я чисто выбрит – мысль о том, что именно сегодня я сыграю наконец свою музыку, пришла мне в голову именно ночью – и я встал и побрился. И я вот прихожу, сажусь, и открываю рояль – у меня есть ключ, знаете, у меня был свой ключ, это был коллекционный «беккер», его сделали ещё до революции, на заказ, он запирался на ключ, вероятно от детей… И я открываю его… И играю… играю… я играю свою музыку!
ОН. Круто, наверное…
СТАРИК. Не то слово! Я всю жизнь играл… играл, я люблю играть – я хорошо чувствую музыку… Но я всегда хотел что-то своё, понимаете? Рояль – не простой инструмент, на нём нельзя играть что попало, он не примет плохой музыки. Его предки – предки рояля – лично знакомы с самыми великими музыкантами всех времён, поэтому он сразу слышит, услышит фальшь! И я сочинял. И вот в то утро – я сочинил! Я сочинил! Я написал, вы понимаете? Мне удалось, это понял я, это понял рояль, мы вместе наслаждались музыкой…
ОН. А потом вас разбомбили?
СТАРИК. Да, потом нас разбомбили! Огромная бомба – наверное, она сама была размером с рояль – прилетела откуда-то с неба и разнесла всё в щепки. Всё кончилось. Я ничего не помню – ни взрыв, ни пожар… Просто стало темно и… тихо.
ОН. Блин… хреново.
СТАРИК. Я потом много читал о войне. Есть много книг, некоторые, которые написаны для таких, как я, я мог читать сам, бoльшую часть читала Сарочка, пока была жива – для всех война началась по-разному. Но ни для кого она не началась так, как для меня – с впервые сыгранной собственной сонаты, а после – с темноты и тишины.
ОН. И вы больше ничего не видели?
СТАРИК. Не видел и очень плохо слышал, друг мой. Ни-че-го. Совсем ничего – и я так думаю, это к лучшему. Зато я чувствовал. Это оказалось очень не просто – чувствовать, как вокруг тебя остаётся всё меньше и меньше счастья. Это похоже на то, как кто-то огромными, ржавыми, пахнущими помойкой челюстями пожирает вокруг тебя чистую, зелёную, пахнущую свежестью траву – а в ней колокольчики, капли росы и маленькие, серебряные паутинки.
ОН. И как же вы… и что вы стали делать?
СТАРИК. Что можно делать на войне? Я стал убивать. Я стрелял в цель. Я был лучшим снайпером и мастером засад. Не веришь? Капитан-разведчик тоже сначала смеялся – но согласился испытать меня. И я нашёл его в абсолютно пустом спортзале, ночью, без света, с опущенной светомаскировкой! Я нашёл его трижды – и в последний раз у меня было оружие, и он мне сказал: «если услышишь меня – не подходи ко мне, а просто выстрели!» И я выстрелил. Я обвёл выстрелами его голову – там, где он стоял у стены.
ОН. Ни фига себе! А дальше?
СТАРИК. Дальше была война. Я готовил засады. Я приходил на местность и со мной было много людей – они рассказывали мне об этой местности всё – что, где, как, какой рельеф, какова высота травы, что отсюда в двух километрах, что в трёх, где какой лежит камень, и где растут какие грибы… А потом я отпускал их и сам выбирал место. И ждал. Приходили враги – я выходил и стрелял. И они умирали.
ОН. Здорово!..
СТАРИК. (Строго). Запомни, пожалуйста – в смерти нет ничего здорoвого – это наиболее нездоровая вещь из всех, что я знаю. Я слушаю ваш телевизор – там вас целыми днями убеждают в обратном, но это не так. Поверь мне – это не так. Убийство не несёт в себе ничего «прикольного». Я, в отличие от тех, кто придумывает ваши компьютерные игры, сам убивал – и поэтому знаю, что говорю.
ОН. Хорошо. Извините… я не это имел в виду. И что, вот так – всю войну?
СТАРИК. Всю. Меня повышали в звании, немецкое командование объявило за меня награду в семь миллионов марок – эта цифра ничего не значит, я понимаю, они же печатали фальшивые деньги и могли с таким же успехом заплатить хоть семьсот миллионов… но всё равно приятно, что Гитлер готов был заплатить столько денег за еврея… А где-то лет через двести – время идёт гораздо дольше, когда ты один, в темноте – кончилась война. Мою руку приложили к чему-то, похожему на нагретое солнцем стекло, и сказали: «вот, это рейхстаг!». Вокруг все стреляли, кричали, пели, играло, по-моему, сразу тысяча баянов и трёхрядок, четыре трубы, горн и несметное количество губных гармошек. Да, и ещё кто-то довольно, слава богу, далеко от меня, скакал по клавиатуре рояля в грязных сапогах. По крайней мере, звук был такой.
ОН. И что? А вы что?
