СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Вполуха слушая Андрюшку.) Так… руки сюда… где ветерок гуляет… пусть ловят, руки-то, ветерок-то… (Встав на табурет, снимает решётку вентиляции и суёт туда руки.)
АНДРЮШКА. На обрыве летом хорошо… ветерок, трава… Дубы небольшие растут – ветки у самой земли начинаются. Взберёшься на такой, и сидишь над самым обрывом – ветер в лицо, облака высоко-высоко над тобой, как паруса встречных кораблей несутся…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Склоняясь над плитой.) Голову – в печь… «…коммунизм – это Советская власть», вот так-то, милок… а Советская власть – она в огне закалялась, в горнилах… вот и ты закались… да маслица тебе, маслица… (Открывает дверцы кухонного стола и шарит там.)
АНДРЮШКА. Небо там – как бескрайнее море… горы вдалеке поросли лесом, известковый карьер время от времени вспыхивает комочком дыма от взрыва… а под тобой – пологий песчаный склон, так и приглашает побежать по нему, всё набирая скорость, и с самого разбега броситься в реку, упасть в низенькие, ласковые, прохладные волны…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. ( Поливает голову маслом и хлопает себя по карманам в поисках спичек.) Ага, вот…
АНДРЮШКА. А на реке – корабли… длинные, неторопливые баржи, весёлые «омики», большие пассажирские суда – люди плывут в Волгоград, в круизы по «Золотому кольцу»… А над всем плывут запахи хвои, сосновой смолы и дубовой коры…
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Зажигает огонь в духовке.) Ну, всё. Давай, милый. Последний тебе большевистский привет.
АНДРЮШКА. …и – речная свежесть. То, за что многие не пожалели бы и полжизни. Я, например, отдал бы с радостью. Лето. Лето, которое я потерял. Лето, которое я забыл. Которого, как оказалось, я не видел и вовсе.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Поворачиваясь к нему.) Чего?
АНДРЮШКА. Ты что, не слушал?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да слушал я. Я последнего не уловил. Завозился тут… товарища в последний путь отправлял…
АНДРЮШКА. Товарища… (Озирается по сторонам.) Семён Афанасьевич?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Да.
АНДРЮШКА. Я вспомнил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Чего вспомнил-то?
АНДРЮШКА. Да вот, что говорил.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ну и что?
АНДРЮШКА. Как что? Теперь вы меня по диалектике объясните, когда я умру?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Пристально смтрит на него.) Теперь-то конечно. Раз вспомнил.
АНДРЮШКА. А я не хочу.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Ошарашенно.) Не… не хочешь?
АНДРЮШКА. (Очень спокойно.) Не хочу. Потому что вспомнил. Всё вспомнил. И людей в подвале том вспомнил, которые в ловушки попались. И кирпичи вспомнил, к которым волосы прилипли, и кровь засохшую на стенах того дома, где мы «Ролтон» ели. Вы, Семён Афанасьевич – упырь, сошедший с ума безработный партиец.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Цыц! Это не ты! Не Андрюшка!
АНДРЮШКА. Бомж ебанутый.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молчи!
АНДРЮШКА. Залупа безумная.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молчи! Не моги ругаться! Не моги!
АНДРЮШКА. Гнида извращенская. Тебя обосрать надо. Обдристать всего.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Молчи!
АНДРЮШКА. В жопу отхуярить. По самые гланды вдуть, чтоб изо рта вылезло.
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Ты что говоришь… ты что говоришь, Андрюшка. (Плачет.)
АНДРЮШКА. Ты – пидор мокрожопый. Сука. Хуета из-под ногтей. Я тебя в гнилой пизде видал, понял?
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. (Плачет, закрываясь рукавом.) Я тебя нашёл… я тебя пригрел… я тебе самое главное рассказал…
АНДРЮШКА. (Жутко орёт на него.) Гавно разъебаченное! Что ты мне рассказал?! Что люди про лето забыли? Что Ленин всегда живой? Что все на свете – или мертвы, или умирают? Что мира на самом деле и нету, а есть лишь один трупный распад действительности? Трупоед блядский!
СЕМЁН АФАНАСЬЕВИЧ. Я тебя люблю…
АНДРЮШКА. А я тебя убью, сука! Убью и буду жить! На речку пойду, в порт устроюсь, буду на буксире помощником механика работать!
Андрюшка хватает со стола нож и бьёт им скорчившегося Семёна Афанасьевича в сгорбленную спину. Наступает тишина.
АНДРЮШКА. Господи… как здорово. (Смотрит на тело, что-то про себя соображая. Улыбается.) Как жил, так и почил, говоришь? Ну ладно… (Склоняется над трупом.)
Затемнение.
4
«Уголок молодёжи» в подвале: три пустых ящика в круг, посередине – четвёртый, застеленный газетой. На газете стакан и две бутылки портвейна, одна запечатанная, другая наполовину пустая. Возле ящиков валяются две пустые бутылки из-под портвейна же. На одном из ящиков сидит Саня и курит. Недалеко от него, у стены, на четырёх кирпичах лежит старый пружинный матрац. На нём трахаются Артём и Соня Ласточкина. Их возня достигает апогея, после чего Артём встает, натягивает штаны, подходит к Сане и садится рядом на ящик. Он немного пьян.
АРТЁМ. Ну чё? Давай. (Кивает на копошащуюся на матраце Соню.) Она не против.
САНЯ. Да знаю я.
АРТЁМ. Ну и чё ты?
САНЯ. Не знаю. Расхотелось что-то. Пока шли сюда – пиздец как хотелось, думал – штаны порву, а щас – хуй знает, всё куда-то делось. Даже не встаёт.
АРТЁМ. На неё или вообще?
САНЯ. Да хуй знает. Не, насчёт вообще – вряд ли. Да и с ней всё нормально. Знаешь, я ведь её блядью не считаю.
С матраца встаёт Соня. Она очень пьяна. Шатаясь, подходит к ним и плюхается на стул. Чуть не падает, хватается за брюки Сани в районе ширинки, при этом на её лице появляется мечтательное выражение.
СОНЯ. А о чём мы тут беседуем?
АРТЁМ. О тебе, есесьно. Саня вон тебя любит.
САНЯ. Не болтай.
СОНЯ. А что? Не нравлюсь?
САНЯ. Да нет.
АРТЁМ. Он говорит, что тебя блядью не считает.
САНЯ. Конечно, не считаю.
АРТЁМ. Да не, я тоже не считаю. Блядям деньги платят, а ты у нас – бескорыстная давалка, Соня. (Ржёт.)
СОНЯ. Пошёл ты на хуй, козёл!
САНЯ. Правильно. Заткнись, Артик.
АРТЁМ. Да ладно тебе!
САНЯ. Заткнись, говорю. Заебал.
СОНЯ. (Мечтательно.) Заебаааллл… (Лезет к Сане целоваться, тот отворачивается.) Нууу, я так не играю…
АРТЁМ. Как ты не играешь?
СОНЯ. (Обиженно надувшись.) Вот так вот. Пригласили, напоили, а ебаться?
САНЯ. Тебя что, недотрахали, что ли?
СОНЯ. Конечно! У меня – подростковая гипрес… грипе… ги-пер-сек-су-альность, вот! Еле выговорила, блять! Я ебаться хочу! А меня никто не трахает!
АРТЁМ. Как это? А я – хуй с горы, так, что ли?
СОНЯ. Конэч-чно! Ты – всего на год старше меня. Ты физически не в состоянии меня удовлетворить. У тебя ни навыка, ни опыта нет. Ты вообще, похоже только вчера драчиться перестал.
САНЯ. (Ржёт.) Давай, Соня! Хуячь его!
АРТЁМ. Да ну вас на хуй!
САНЯ. Не парься, нигер! Давай шмальнём?
СОНЯ. И мнеее…
АРТЁМ. Нос в гавне! Бухай вон, винище своё!
САНЯ. Цыц, малявка! Моя дурь, кого хочу – того угощаю! (Соне.) Иди сюда, гиперсексуальная ты наша, я тебе паровоз вдую!
АРТЁМ. А мне?
САНЯ. И тебе. И тебя вылечат, и меня вылечат…
АРТЁМ. Еееее… во, бля, как вставило…
СОНЯ. А мне после травы ещё больше хочется!
САНЯ. (Задержав дым в лёгких, сквозь зубы.) Это у всех так. Знаешь, почему?
СОНЯ. (Подсаживаясь к нему ближе, игриво.) Нееет…
САНЯ. Значит, так… (Ещё раз глубоко затягивается, передаёт косяк Артёму.) Добивай. Так вот, Соня… Трава меняет, как ты уже наверно хорошо знаешь, твоё мироощущение. Словно некая завеса спадает с твоих глаз, ушей и иных органов чувств, после чего всё обретает совсем иной смысл. Наполняется неким новым содержанием. ( Подумав.) А может быть, содержание остаётся прежним – просто ты его раньше не замечала… Тебе хочется… нет, не так: тебе никогда не хотелось поделиться с другими своим открытием? Рассказать им то, что ты узнала? Что всё вокруг – далеко неспроста?
СОНЯ. Хотееелось… (Расстёгивает ему брюки.)
АРТЁМ. Всёоо… Понеслось… (Ржёт.)
САНЯ. Да… так вот, Соня… (С пафосом.) Ты можешь поделиться всем этим, если ты, к примеру, писатель. Тогда ты пишешь… или рисуешь, если художник. Или слагаешь стихи и четверостишия, оды и частушки, сонеты и… и сонаты! Если поэт. А если тебе этого не дано? Что тебе остаётся? Нет, ты конечно можешь заниматься всем этим, но у тебя получится, скорее всего, такая херотень, что даже читать её наутро будет стыдно…
АРТЁМ. Чи-итать… Писать… Ссать… Бляааа… (Ржёт.)
САНЯ. Рисовать в этом случае ещё хуже… Но тебе хочется! Тебе очень хочется, Соня! Ты просто разрываешься от желания объяснить всем всё, что ты узнала!
СОНЯ. Даааа… (Сползает с ящика вниз и делает Сане минет.)
САНЯ. Нет, ты конечно можешь придумать какую-нибудь новую концепцию, по которой все должны накуриваться. Это достаточно несложно, тем более, что многие дуют и так. Но! После того, как концепция создана, её нужно осуществить. Её необходимо применить к жизни. А что ты можешь, не будучи политиком? Не будучи хоть сколько-нибудь значимым в этой жизни человеком?
АРТЁМ. Человеком… Чуваком… Чечмеком! (Ржёт.) Пидарасом! (Дико ржёт.)
САНЯ. Как быть в этом случае? Как донести до людей открывшуюся тебе вдруг тайну бытия?
СОНЯ. (Прерывая минет.) Как?
АРТЁМ. Как? (Наливает себе портвейна.) Жопой об косяк! (Ржёт, расплёскивает портвейн.)
САНЯ. Способ один. (Нагибает Сонину голову обратно.) Родить ребенка. Мессию. Чтобы он смог. Чтобы он рассказал. Научил. Объяснил. Заставил постигнуть!
СОНЯ. (Вновь поднимает голову.) А почему он до сих пор не родился?
САНЯ. Потому, что… (Нагибает её голову.) Потому, что укуренность женщины и мужчины не совпадает. Разные плоскости пространственной ментальности. Понимаешь? Это как если бы трахались квадрат и…
АРТЁМ. …и аббат! (Ржёт.)
САНЯ. …и овал. Что бы у них получилось?
АРТЁМ. Плавный многоугольник! (Истерично ржёт, падает с ящика, колотит по полу кулаками.) Бля, сдохну щас!
САНЯ. Поэтому – никак невозможно. Пиздец.
СОНЯ. Совсем никак?
САНЯ. Если найти траву, которая даёт совместимость личностных матриц – то можно будет. (Кончая.) Вааауу…
СОНЯ. (Садится.) Саня…
САНЯ. (Застёгивает брюки.) Что?
СОНЯ. А эта трава даёт?
САНЯ. Совместимость?
СОНЯ. Да.
САНЯ. Не знаю. Не пробовал.
СОНЯ. А другие?
САНЯ. (Наставительно.) Соня! Если бы я знал сорт, который даёт совместимость, я не сказал бы «если найти». Я бы только его и курил. Нет, Соня. Врать не буду – не знаю я об этом сорте ничего.
СОНЯ. А другие?
САНЯ. Другие – те, что я пробовал – точно нет.
СОНЯ. А ты много пробовал?
