БИЙО. Ох уж этот импотент, возомнивший себя Магометом!
БИЙО и КОЛЛО выходят.
БАРЭР. Звери! «Гражданка, тебе далеко еще не подошла пора желать смерти»! И как не отсохнет язык у того, кто произносит такие слова. А я что? Когда в сентябре толпа ворвалась в тюрьму, один из заключенных схватил нож, смешался с оравой убийц и вонзил его в грудь священника – и так спасся! Кто посмеет осудить его? Смешаюсь ли я с толпой убийц или сяду в Комитет спасения, воспользуюсь ли гильотинным или карманным ножом – все едино, только обстоятельства несколько запутанны; принцип в обоих случаях одинаковый… А если он мог убить одного – мог ли он убить двух, трех, сотню? Где конец? Как с ячменным зерном – получается ли куча из двух, трех или сотни зерен? Иди сюда, моя совесть, иди сюда, цыпленочек, цып-цып-цып, вот тебе зернышки! И все-таки я ведь не был заключенным? Я был под подозрением – это одно и то же. И меня ждала верная смерть. (Уходит.)
КОНСЬЕРЖЕРИ
ЛАКРУА, ДАНТОН, ФИЛИППО, КАМИЛЛ.
ЛАКРУА. Ты здорово защищался, Дантон; пораньше бы тебе начать хлопотать о своей жизни – сейчас все бы выглядело иначе. Что, неприятно, когда смерть подходит вот так вплотную, и смердит, и становится все наглее?
КАМИЛЛ. О, если б она хоть терзала и силой вырывала жизнь из теплых, еще трепещущих членов! Но чтобы вот так, с соблюдением всех формальностей – как в брачную ночь со старухой! Подписываются документы, приглашаются свидетели, раздается «аминь!», одеяло поднимается – и она медленно заползает к тебе и прижимается холодными телесами!
ДАНТОН. Да, если бы это хоть была драка, когда вцепляются друг в друга когтями и зубами! А тут такое чувство, будто ты попал под мельничные жернова и грубая механическая сила медленно, хладнокровно выворачивает все твои конечности! Тебя умерщвляют механически!
КАМИЛЛ. А потом лежать одному во влажных испарениях гнили, холодному, застывшему, а смерть будет медленно высасывать из тебя жизнь… Может быть, ты будешь гнить еще в полном сознании!
ФИЛИППО. Успокойтесь, друзья! Мы как безвременники, семена которых вызревают только к весне. И отличаемся мы от цветов только тем, что при пересадке будем несколько припахивать. Так ли уж это грустно?
ДАНТОН. А так ли уж это приятно? С одной навозной кучи на другую! О божественные линнеевские классы! Из одного класса в другой, из другого в третий и так далее? Мне надоели парты; я, как обезьяна, насидел из-за них мозоли на заднице.
ФИЛИППО. Ну а чего ты хочешь?
ДАНТОН. Покоя.
ФИЛИППО. Покой ты найдешь только в раю.
ДАНТОН. В небытии. Что может быть безмятежнее небытия? И если безмятежный покой есть рай, то, может быть, небытие и есть рай? Впрочем, я атеист. Проклятый закон: материя не может обратиться в ничто! А я и есть эта самая несчастная материя!.. Творец не поленился все заполнить, нигде не оставил пустого места, всюду толкотня. Небытие убило себя, творение – его разверстая рана, мы – капли его кропи, мир – могила, в которой оно гниет… Я спятил, да? Но, согласитесь, разве я так уж неправ?
КАМИЛЛ. Мир – Вечный Жид, небытие – смерть, но смерть невозможна. Как это там говорится?.. «О, почему умереть не могу я!»
ДАНТОН. Мы все погребены заживо, похоронены, как короли, в двойных, тройных саркофагах: под небесами, в наших домах, в наших камзолах и наших рубахах… В течение пятидесяти лет мы царапаем крышку гроба. Да, поверить бы в небытие – стало бы намного легче! Но на смерть нет надежды. Смерть – только более простая, а жизнь – более сложная, более организованная форма гниения – вот и вся разница! И вся беда, что к этому способу гнить я привык; дьявол знает, привыкну ли я к другому. О Жюли! Если б я мог уйти один! Если б ты отпустила меня одного!.. И тогда распадись я совсем, превратись в горстку ничтожного праха – каждый мой атом все равно нашел бы у тебя отдохновение. Нет, я не могу, не могу умереть! Мы должны кричать; пускай они силой вытягивают из нас каждую каплю жизни.
КОМНАТА ВО ДВОРЦЕ ПРАВОСУДИЯ
ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ, АМАР, ВУЛАН.
ФУКЬЕ. Я уже просто не знаю, что им отвечать; они требуют создания комиссии.
АМАР. Эти мерзавцы у нас в руках. Вот то, что ты хотел. (Передает Фукье бумагу.)
ВУЛАН. Это их сразу успокоит.
ФУКЬЕ. Да, это то, что нам нужно.
АМАР. Ну, теперь давай. Поскорей развяжемся – и нам и им будет легче.
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ТРИБУНАЛ
ДАНТОН. Республика в опасности, а у него нет инструкции! Мы обращаемся к народу. Мой голос еще достаточно силен, чтобы прочесть надгробную речь децемвирам… Я повторяю – мы требуем создания комиссии; в нашем распоряжении есть важные факты, и мы хотим их обнародовать. Я отступаю в цитадель благоразумия, но оттуда я уничтожу своих врагов сокрушительным залпом истины.
Аплодисменты.
Входят ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ, АМАР и ВУЛАН.
ФУКЬЕ. Именем Республики – тише! Мы требуем уважения к закону! Конвент постановляет: «Ввиду того, что в тюрьмах, обнаружены приготовления к бунту; ввиду того, что жены Дантона и Камилла пытаются подкупить народ деньгами, а генерал Диллон собирается бежать из тюрьмы и возглавить бунтовщиков, чтобы освободить обвиняемых; ввиду того, наконец, что последние сами пытались спровоцировать волнения и оскорбляли судей, – трибуналу дается право вести процесс без перерывов и удалять из зала суда любого обвиняемого, не проявляющего должного уважения к закону».
ДАНТОН. Я спрашиваю присутствующих: оскорблял ли хоть кто-нибудь из нас трибунал, народ или Национальный Конвент?
ГОЛОСА из ЗАЛА. Нет! Нет!
КАМИЛЛ. Изуверы! Они хотят убить мою Люсиль!
ДАНТОН. Когда-нибудь истина откроется. Я уже вижу, как на Францию надвигается огромная беда – диктатура; она сорвала с себя маску и подняла голову, она шагает по нашим трупам. (Указывая на Амара и Вулана.) Вот они, трусливые убийцы, черные вороны из Комитета спасения! Я обвиняю Робеспьера, Сен-Жюста и их приспешников в государственной измене… Они хотят задушить Республику в крови. Колеи гильотинных повозок – это маршруты, по которым интервенты рвутся к сердцу отечества. Долго ли еще свобода будет шагать по трупам? Вы хотите хлеба, а вам швыряют головы! Вы умираете от жажды, а вас заставляют слизывать кровь со ступеней гильотины!
Волнение в зале, гул одобрения.
ГОЛОСА из ЗАЛА. Да здравствует Дантон! Долой децемвиров!
Заключенных силой выводят из зала.
ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД ДВОРЦОМ ПРАВОСУДИЯ
Толпа народа.
ГОЛОСА. Да здравствует Дантон! Долой децемвиров!
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Верно он говорил! Головы вместо хлеба, кровь вместо вина!
НЕСКОЛЬКО ЖЕНЩИН. Гильотина муки не намелет!
- Сансон не годится в пекари!
- Мы хотим хлеба!
- Хлеба!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. А куда делся ваш хлеб? Дантон и сожрал! Его голова опять даст вам хлеб, что верно, то верно.
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Дантон был с нами десятого августа. Дантон был с нами в сентябре. А где были те, кто его обвиняет?
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Ну и что? Лафайет был с вами в Версале и все равно оказался предателем.
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Кто сказал, что Дантон предатель?
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Робеспьер!
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Твой Робеспьер сам предатель!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. Кто это тебе сказал?
ПЕРВЫЙ ГРАЖДАНИН. Дантон!
ВТОРОЙ ГРАЖДАНИН. У Дантона роскошные наряды, у Дантона роскошный дом, у Дантона красавица жена, он купается в бургундском, ест дичь с серебряных тарелок и спит с вашими женами и дочерьми, когда напьется… Дантон был такая же голытьба, как и вы. Откуда у него все взялось? Король подарил – чтобы он спас его корону. Герцог Орлеанский подарил – чтобы он украл для него корону. Интервенты подарили – чтобы он всех вас предал… А что есть у Робеспьера? У добродетельного Робеспьера! Вы же все его знаете.
ВСЕ. Да здравствует Робеспьер!
- Долой Дантона!
- Смерть предателю!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Комната в доме ДАНТОНА
ЖЮЛИ, МАЛЬЧИК.
ЖЮЛИ. Все кончено. Они перед ним дрожали. Они убьют его из страха. Иди! Я видела его в последний раз; скажи ему, что другим я не смогу его видеть (Дает мальчику локон.) На, отнеси ему и скажи, что он пойдет не один он поймет. И сразу возвращайся, я хочу прочесть в твоих глазах его последний взгляд.
УЛИЦА
ДЮМА и ОДИН из ГРАЖДАН.
ГРАЖДАНИН. Как же можно было после такого допроса приговорить к смерти стольких невиновных?
ДЮМА. Действительно, это случай необычный. Но вожди революции обладают чутьем, которого нет у других людей. Оно никогда их не обманывает.
ГРАЖДАНИН. Чутье тигра! У тебя ведь тоже есть жена!
ДЮМА. Скоро я скажу: была.
ГРАЖДАНИН. Ты это серьезно?
ДЮМА. Революционный трибунал разведет нас. Гильотина разрубит пополам наше ложе.
ГРАЖДАНИН. Ты… ты просто зверь!
ДЮМА. Глупец! Ты ведь восхищаешься Брутом?
ГРАЖДАНИН. От всего сердца.
ДЮМА. Неужели непременно надо быть римским консулом и накинуть тогу на главу, если хочешь принести в жертву
отечеству самое дорогое, что у тебя есть? Разница лишь в том, что я осушу слезы рукавом своего красного сюртука – и все.
ГРАЖДАНИН. Но это же ужасно!
ДЮМА. Ах, тебе этого не понять!
Уходят.
КОНСЬЕРЖЕРИ
ЛАКРУА и ЭРО-СЕШЕЛЬ – на одной кровати, ДАНТОН и КАМИЛЛ – на другой.
ЛАКРУА. Как тут быстро отрастают волосы и ногти – смотреть стыдно!
ЭРО. Кстати, будьте, пожалуйста, осторожней, а то вы как чихнете, так прямо пыль в лицо!
ЛАКРУА. А вы не наступайте мне на ноги, любезный, у меня мозоли!
ЭРО. У вас к тому же, кажется, есть насекомые!
ЛАКРУА. Hе до насекомых, мне бы от глистов отделаться!
ЭРО. Ну, спокойной ночи! Постараемся ужиться, хоть места у нас мало… Только вы не царапайтесь во сне своими ногтями! И не стаскивайте с меня одеяло – снизу дует!
ДАНТОН. Да, Камилл, завтра мы будем всего лишь стоптанными башмаками и нас швырнут в подол нищенке земле.
КАМИЛЛ. Платон говорил, что ангелы делают себе сандалии из воловьей кожи и гуляют в них по земле. Вот на это мы и годимся… О Люсиль!
ДАНТОН. Успокойся, мой мальчик!
