ШМУЦ. Я действительно, собакин сын, я – Сабашников. Я больше не пишу пьес, я достиг высоты Нобелевского признания, зачем писать пьесы, кому-то что-то доказывать? Я не поэт, мне ведомо ремесло, но мне неинтересны люди, а то, что я про них знаю – это не интересует зрителя, не увлекает читателя. Истина – не правда, она коробит, она излишество. Прощайте, господа. Вам будет хорошо. К вам стучат в дверь.
МОСТОВАЯ. То есть?
ШМУЦ. Вот моя визитка, госпожа Мостовая, если что…
МОСТОВАЯ. Ты опять меня бросаешь?
ЕРЕМЕЕВ. О! Я этот пошлый стук из миллиона узнаю: режиссёр пришёл! Я открою! Доставьте мне это садистское наслаждение. (Открыв входную дверь, на пороге.) Ну, что припёрлись? А мы вас уже не ждём. Вот так. Ладно-ладно, проходите, только ненадолго, пора в театр, а то мы уж тут решили было “Чайку” выдавать с Мостовой. А прав был Кабицкий, тончайшей интуиции человечище, это он посоветовал мне сказать вам, что здесь живой Шмуц, клюнули, пираньи!
Входят Ефимов и Соколова.
ЕФИМОВ. Разве не так?
ЕРЕМЕЕВ. Так! Так, вон он! Ну, знакомьтесь и пора!
СОКОЛОВА. Милый…
ДОМОЖИРОВ. Кабицкий умер.
СОКОЛОВА. Царствие Небесное. Милый…
ЕФИМОВ. Пусть земля ему. Разрешите представиться…
ШМУЦ. Спасибо, не надо.
ЕФИМОВ. Грубо. А я, наивный, думал, встречусь с автором, как постановщик, поговорим, обсудим эстетические новшества…
ШМУЦ. Когда-то я сочинил пьесу, теперь она не моя, но говорить умеет, вот и общайтесь с ней. Я не люблю предателей. А вы, своим отказом быть в театре сегодня, поставили себя вне моего уважения.
ЕФИМОВ. Роман Сергеевич, что это!?
СОКОЛОВА. Может быть, нам-таки уехать пока не поздно?!
ШМУЦ. Вы даже не всхотели произнести слова соболезнования по поводу кончины Кабицкого его единственному, близкому другу.
ЕФИМОВ. Мы хотели…
СОКОЛОВА. Мы хотим…
ЕРЕМЕЕВ. Ребята! Потом, потом! Время! Прошу прощения, херр драматург, вы мне так всю труппу разгоните, аллах с ним с трупом, доживёт уж как-нибудь без нас до официальной церемонии… спектакль сегодня! В театр, все в театр!
МОСТОВАЯ. Аркадий, ты уже получил гонорар?
ЕРЕМЕЕВ. Бог с вами, Агния Евгеньевна! Народная ты моя, что ты молотишь! На автора денег нет.
ДОМОЖИРОВ. Так что, хватит меня доить. Ясно?
СОКОЛОВА. У меня есть деньги, вот. Хватит?
ЕРЕМЕЕВ. Ох! То сколько же, Марика Георгиевна, понадобилось вам вдруг денег, чтобы съездить в соседнее захолустье поиграться в театр! Простите за юмор, но здравый смысл быть должен даже в воровстве.
ДОМОЖИРОВ. Э! Уткнись, это моя жена, она моя проблема.
ЕФИМОВ. Надо было ехать, надо было ехать…
ДОМОЖИРОВ. Так, сегодня в театре дают “Чайку”. Еремеев, ферштейн?
ЕРЕМЕЕВ. О,кей. Раз интеллигентная общественность настаивает…
СОКОЛОВА. Ясно. Хорошо! Тогда я сегодня работаю Заречную! Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно.
ЕФИМОВ. Пауза! Вы слышали? Вы видели! Вот, вот, вот! Теперь вам понятно, герр драматург? вам все понятно? пусть я сегодня, как участник театрального процесса, окажусь на обочине праздника, но за нами, за Соколовой и мною, не только настоящее, но будущее театра! Вы поняли меня?
МОСТОВАЯ. Соколова, ты свободна, навсегда. Я сказала. Адольф, если у тебя есть третий глаз, может быть, у тебя есть ещё чего, может быть, ты – маг? Кабицкого мне!
СЦЕНА 8. Пустое пространство. Затем – все.
ШМУЦ. Что ж, Кабицкий, будьте добры, явитесь.
КАБИЦКИЙ. А?!
МОСТОВАЯ. А?!
КАБИЦКИЙ и МОСТОВАЯ. Ааааааа!
КАБИЦКИЙ. В зал! В зал, все в зал! А? Из “Чайки”?
МОСТОВАЯ. Достаточно на сегодня, я знаю всю пьесу, а если запамятую, ты, Иннокентий, подскажешь, ты будешь сегодня рядом со мной на бенефисе?
КАБИЦКИЙ. Так ты предлагаешь всё же сыграть “Бенефис”?
МОСТОВАЯ. Кеша, разве можно играть в пьесе под названием “Бенефис”? Что там делать приличной актрисе, но! Ты должен знать, как я ждала тебя все эти годы, как я люблю, тебя, Адольф!
КАБИЦКИЙ. Это был тысяча девятьсот семидесятый год, духота в стране неимоверная! Уже не на что было надеяться.
МОСТОВАЯ. Ко мне пришёл…
КАБИЦКИЙ. Оставь ремарки мне! Готовься, надо же и свет поменять, и выгородку, и костюм. К актрисе нашего городского театра пришёл юный драматург Аркаша Сабашников… любовь любовью, но пьеса была неудачна. И по тематике, и по ремеслу, и по стилю она была мертворожденным дитятей… и все же была глотком свежего воздуха, что дорого было в те годы, дорого! Готово? Вы, господин Шмуц, уж если отвлекли меня от покойницких дел, будьте добры, помогайте в оформлении сценического пространства, потрудитесь. Пьеса называлась “Дар Медеи”.
МОСТОВАЯ. Вот, что мы сегодня станем играть.
КАБИЦКИЙ. Кстати, господин автор, отчего это у вас на письме встречается некая упёртость в ошибке…
ДОМОЖИРОВ. Нам, немцам, без упёртости нельзя, или я уже не немец.
ЕРЕМЕЕВ. Что за ошибка?
СОКОЛОВА. А мне неинтересно.
ЕФИМОВ. Напрасно, Соколова, учиться надо всегда и везде. Прошу, продолжайте.
КАБИЦКИЙ. Возьмём слово “бессмертие”, вы пишите в приставке “з”, но не “с”?
ШМУЦ. Нам, инородцам, со стороны виднее. Когда ставится “з”, тогда выходит приставка “без”, ежели пишется “с”, выходит: “бес”! Не много ли в русском языке рассыпано мелких бесов? Бес совести, бес подобия. Но к без смертию, я вас сильно уверяю, бесы не имеют никакого отношения.
КАБИЦКИЙ. Как бы ни было, господа… готово? Итак, финал второй сцены, после ухода Ясона – предмета страстной любви и после отправки прочь брата Апсирта, Медея остаётся одна, вольна, и в полном беспамятстве от любви.
МОСТОВАЯ. Кто роется в моём мозгу! Скрип, треск, шум… кто смеет женщину обидеть, ей больно. Мне надо вспомнить что-то. Кого-то, кто здесь был. Когда-то. Отошедшего. Куда-то. И что здесь? Где я? Кто я? Кто? Я! Мерзкий шорох, как будто трепет крыльев? Здесь всё тьма. Откуда взяться птице в каземате? Здесь был надсмотрщик. Или палач соразмерял топор и шею, он примерялся женщину четвертовать, вот руки… пальцы… родинка! Конечно, родинка! Вспомнила: моряк! Итак, я в трюме корабля. Вот, отчего меня качает, едва стою, но равновесие держу. И шелестели всё же крылья! Конечно, чайка, вот она! Зачем ты, мусорщица, бьёшься о стекло? Ко мне? И что желаешь? Ага! Договорились. Но просьба: зачни тризну с мозга. Я сама открою тебе череп мой и сама себе в свои ладони солью глаза свои, ты сможешь запивать моими слезами мои мысли, какая трапеза! Богам, гурманам, в пику! Тебе изысканное блюдо, и мне свобода от ума. Здравствуй, чайка!
СЦЕНА 9. Улица. Здесь Мостовая и Кабицкий.
МОСТОВАЯ. Погода сегодня… а?
КАБИЦКИЙ. Вот и я думаю, май. Здесь где-то скамейка была? Вот! Сядем?
МОСТОВАЯ. Посидим на дорожку. Мой идёт.
КАБИЦКИЙ. Наш. Здорово, Аркаша!
Входит Шмуц.
МОСТОВАЯ. Пора? Пора.
ШМУЦ. Здравствуйте, Иннокентий Ильич.
КАБИЦКИЙ. Здравствуем, здравствуем, как можем, кто ж и здравствует, как не я. Заканчивается сороковой день моего пребывания здесь. Здание театра в целости, труппа работает, а трупам пора убираться. Достаточно.
МОСТОВАЯ. Вот-вот, я тоже убираюсь.
ШМУЦ. Не надейся уехать насовсем, отдохнёшь и – обратно. Немедленно.
МОСТОВАЯ. Так и живём, Кеша, нежно, ласково, тактично. А знаете, что не сделали тогда, двадцать седьмого марта тысяча девятьсот девяносто девятого года, в день открытия театра? Меня забыли поздравить с днём рождения!
ШМУЦ. За чем же дело стало? У меня третий глаз откуда-то же взялся, во мне ещё много чего взяться может… может быть, я – маг. Иннокентий Ильич, представляйте!
КАБИЦКИЙ. Доверяете? Покорнейше благодарю. Рудольф Семёнович Доможиров!
Входит Доможиров.
ДОМОЖИРОВ. Вот, что значит фамилия, данная от рождения, я не могу избавиться от её значения: домосед! И надо было жениться на актрисе? Мне домашний уют бы, а с ней… видно, так и придётся всю оставшуюся жизнь вламывать на её самовыражение. А как порою хочется сказать ей, моей дорогой: Прошу не выражаться! С днём рождения, дорогая!
КАБИЦКИЙ. Роман Сергеевич Еремеев!
Входит Еремеев.
ДОМОЖИРОВ. Сергеич, я тебе давал на цветы, принёс?
ЕРЕМЕЕВ. Вот ваш букет, а вот – мой. Любой спектакль начинается с денег, но ими же может и закончиться, мне ли, директору театра, не знать. Деньги, несомненно, могут навредить спектаклю, но театру – никогда! Так что, дисциплина и ещё раз дисциплина! С днём рождения, без ценная!
КАБИЦКИЙ. Анатолий Ефимович Ефимов!
Входит Ефимов.
ЕФИМОВ. Ваше несомненно историческое замечание, герр Сабашников – Шмуц, открыло мне новую ипостась, я отъехал ставить “Бесприданницу”. Бес приданного. Как думаете, какая буква написана в афишах? То-то! Учиться надо всегда и везде. С днём рождения, волшебная!
КАБИЦКИЙ. Марика Георгиевна Соколова!
Входит Соколова.
СОКОЛОВА. С днём рождения, великолепная, я люблю вас! Позвольте мне вернуться в ваш театр, Агния Евгеньевна. Доможиров не в себе, ему приходится разрываться не только между домами, но и между городами, а он, по натуре, такой домосед. Сжальтесь!
МОСТОВАЯ. Спасибо всем за поздравления. Всех благ.
ШМУЦ. Агния!
МОСТОВАЯ. Что-то я не договорила? Да! Машка, у приличной актрисы, как у прочих женщин, должен быть дом, как в отношении семьи, так и в отношении работы. Возвращайся в мой театр, покуда я в отъезде, Роман Сергеевич распорядится.
ВСЕ. Ура!
МОСТОВАЯ. Только великие актрисы умеют творить в одиночестве. Я смогла.
ДОМОЖИРОВ. Приглашаю всех “на посошок».
ЕРЕМЕЕВ. Все к столу! Проводим Агнию Евгеньевну…
КАБИЦКИЙ. Сначала меня! Сегодня сорок дней. Я вас, друзья мои, люблю.
ДОМОЖИРОВ. А по мне так, чтобы меня не любили вовсе, и я с чистой совестью любить не буду, любовь – дорогое удовольствие.
ЕРЕМЕЕВ. Бесценное!
ЕФИМОВ. Я расскажу вам замечательную идею нового проекта: “Любовь”!
МОСТОВАЯ. Адольф?
СЦЕНА 10. Пустое пространство. Затем – все.
