ЕРЕМЕЕВ. Ты понимаешь, что творишь!? Люди придут, люди! Что ты из себя строишь? Думаешь, у Ефимова таких, как ты, нет больше? Да он каждой приме в каждом городе говорит одни и те же слова, чтоб его, шабашника, пригласили ещё раз! Непонятно, что ли? Не дури, за всё заплачено! Доможиров тебя из-под земли достанет, идиотка, он твоего Ефимова в пыль земную сотрёт, а тобою ноги вытрет. Это же Доможиров! Припадочная, кого ты хочешь подставить – его?! Да ещё ни один человек в нашем городе не выжил после ссоры с ним, он же не просто жулик, Соколова, он бандит. Очнись, и не дразни планиду, прости за юмор.
СОКОЛОВА. Посмотрим. Он меня любит, больше, чем всех вас, вместе взятых, и меня пальцем не тронет, а злость сорвёт на вас, бедолаги.
КАБИЦКИЙ. Что происходит?! Маша! Одумайся!
СОКОЛОВА. Думаю, в своей новой книжке в разделе на букву “Ш”, вы, Иннокентий Ильич, обнаружили информацию о Шмуце? Припишите туда от меня: пустой, скучный графоман, ему до нашего Островского, как до вершины Эвереста: вверх по склону, на пятой точке. Ой, Кеша, не надо сразу же изображать из себя несчастного сердечника на грани душевного срыва, вас сюда никто не ангажировал.
ЕРЕМЕЕВ. Что ж я людям скажу!?
СОКОЛОВА. Так и скажи: вуаля. Прощайте. Привет Мостовой! (Уходит.)
СЦЕНА 4. Театр. Пустое пространство. Затем – Мостовая и Кабицкий.
МОСТОВАЯ. Иннокентий Ильич! Кабицкий… пора. Я готова.
КАБИЦКИЙ. Господа, начало! Прошу внимания. Пауза… Я начинаю. Стучит палочкой и говорит громко: О, вы, почтенные старые тени, которые носитесь в ночную пору над этим озером, усыпите нас, пусть нам приснится то, что будет через двести тысяч лет! Сорин: Через двести тысяч лет ничего не будет. Треплев: Так вот пусть изобразят нам это ничего. Аркадина… Аркадина!!!
МОСТОВАЯ. Пусть. Мы спим.
СЦЕНА 5. Квартира Доможирова. Здесь Еремеев и Кабицкий.
КАБИЦКИЙ. Не могу. Ромка, догони её, немедленно догони!
ЕРЕМЕЕВ. Буду я за ней гоняться, как же, дождётся она от Еремеева жертвоприношения, херов – как на крыше дров! Далеко не уйдёт, финиш забега – в аэропорту, до отправления московского рейса ещё дожить надо… и Ефимов ей там, на вокзале, пропишет пилюлю… нужна она ему, золушка на пенсии.
КАБИЦКИЙ. Нужна, Рома, поверь, нужна. Если бы ты разбирался в театре, так же, как в номенклатурных привилегиях, мы сейчас праздновали бы не возрождение местного театра, а всесоюзный День Театра, и не открытие сезона, а закрытие! Понял? Или не те такие, как ты, профукали театр, довели его до развала? Такая, как Соколова, нужна в каждом театре и Ефимов понимает это очень даже профессионально. Соколова и бзиканула-то по поводу выхода на сцену исключительно потому, что Ефимов не останется на спектакль, ей всего и надо-то было бы один раз, через пинок под зад, выйти, вдохнуть зрительского пота и пыльной сцены, а там дело пошло бы и без помощников. Понял, директор? А ты ее херами да дровами обложил… ещё и спичку поднёс, палач отечественной культуры и искусства… как горит? Тепло ли тебе?
ЕРЕМЕЕВ. Серьёзно?
КАБИЦКИЙ. Как то, что у меня немедленно кончается валидол в самый ответственный момент, хорошо хоть с любовными свиданиями завязал, вот потеха: я ей о преимуществе секса перед эротикой, а она мне таблетку под язык из личных запасов…
ЕРЕМЕЕВ. Ты хоть не подыхай, старик, пока вся эта котовасия не закончилась, а? Не оставляй старого товарища в недоумении.
КАБИЦКИЙ. Зырянский волк тебе товарищ, Еремеев, раньше надо было советоваться, когда и театр был в цвету и цветник ухожен. Иди, беги, стелись, догоняй!
ЕРЕМЕЕВ. И что я скажу? Вот концерт! Коли плафоны, закрывай занавеску.
КАБИЦКИЙ. Скажи Ефимову, что здесь Шмуц, собственной персоной, можно познакомиться и рвануть с гастролями за его буржуйский счёт. Мне учить тебя, пройдоху?
ЕРЕМЕЕВ. “Скорую” вызвать? Для меня театр – здание, помещение! Я – директор помещения, актеры и всё остальное, что произошло от обезьян, не моя забота!
Входит Доможиров.
ДОМОЖИРОВ. Хозяева никому не мешают здесь?
ЕРЕМЕЕВ. О! Рудольф Семёнович! Беда, беда… Кабицкий расскажет, а я поскакал, и вызовите ему “Скорую”. (Уходит.)
КАБИЦКИЙ. Сбежал.
ДОМОЖИРОВ. Ну?
КАБИЦКИЙ. Марика Георгиевна получила причитающийся ей гонорар и помчалась в аэропорт вослед Ефимову. Она уезжает.
ДОМОЖИРОВ. С режиссером! Да я их…
КАБИЦКИЙ. Нет же, нет! Ну, с режиссером, но не с мужчиной же. Воды дайте.
ДОМОЖИРОВ. Да вон на столе графин, бери да пей. Неужели эта гнида за моей спиной, на моей мебели, с моей женой!?
КАБИЦКИЙ. Вы не о том думаете, Ефимов не любит женщин.
ДОМОЖИРОВ. Я их тоже ненавижу.
КАБИЦКИЙ. Не в том смысле. Сексуальная близость между ними невозможна. Он другой масти.
ДОМОЖИРОВ. Как! В моей квартире! Мужики засмеют. Когда узнают. Хорошо, что свалил. То-то, смотрю, шарф бантиком завязывает, у зеркала вечно… Голубой, говоришь? Ха! Надо же, я дальтоник.
КАБИЦКИЙ. Поспешите в аэропорт, Доможиров! Тебе в аэропорт надо, останови её!
ДОМОЖИРОВ. Забьём на сто баксов, что никуда она не уедет? А, ну да, извини, отец, за баксы, раздражает. Понимаю, нищета вокруг. Сейчас посмотрим, серьёзно собралась или так погоняет, погляжу в кадушке. Мы там зелень солим на чёрный день, подожди. (Уходит.)
КАБИЦКИЙ. Классный ты парень, Доможиров, только невнимательный к старикам: как же мне самому до графина добраться? сил нет… что ж, бог с тобой, графин, и мы не графья, без воды обойдемся.
Входит Доможиров.
ДОМОЖИРОВ. Она забрала деньги, позолотила ручку. Так-то. Знаете ведь, старик, как я вложился по доброте душевной, не то, что постановку оплатил, само здание отремонтировал, реклама, цивильные костюмы, банкет. Безвозмездно. А она меня обокрала! Обобрала семейный котёл! Вот что, дорогой мой, глубокоуважаемый, любимый артист, Иннокентий Ильич Кабицкий, не побегу я за ней, не сердитесь. Просто она мне здорово надоела эта ваша актриса! Не жена, не любовница, так, нахлебница с характером. Пусть живет уродом, весь город так подставить! Родной, между прочим, город. А мне на мой стыд наплевать, потому что я своё дело сделал честно и своевременно, как и положено купцу. Ой, старик, прости, задумался я, ты ж воды просил. Ильич, прими стакан, дед! Иннокентий Ильич! Кабицкий!!!
Действие 2.
СЦЕНА 6 Пустое пространство. Затем – Мостовая.
МОСТОВАЯ. Я одинока. Раз в сто лет я открываю уста, чтобы говорить, и мой голос звучит в этой одинокой пустоте уныло, и никто не слышит… И вы, бледные огни, не слышите меня… Под утро вас рождает гнилое болото, и вы блуждаете до зари, но без мысли, без воли, без терпения жизни. Боясь, чтобы в вас не возникла жизнь, отец вечной материи, дьявол, каждое мгновение в вас, как в камнях и в воде, производит обмен атомов, и вы меняетесь непрерывно. Во вселенной остается постоянным и неизменным один лишь дух. Пауза… Как пленник, брошенный в пустой глубокий колодец, я не знаю, где я и что меня ждет. От меня не скрыто лишь, что в упорной, жестокой борьбе с дьяволом, началом материальных сил, мне суждено победить, и после того материя и дух сольются в гармонии прекрасной и наступит царство мировой воли. Но это будет лишь, когда мало-помалу, через длинный, длинный ряд тысячелетий, и луна, и светлый Сириус, и земля обратятся в пыль… А до тех пор ужас, ужас… Пауза; на фоне озера показываются две красные точки… Вот приближается мой могучий противник, дьявол. Я вижу его страшные багровые глаза… Аркадина, то бишь я: Серой пахнет. Это так нужно? Треплев: Да. Ну, и так далее, и так далее… Вот, госпожа Соколова, что необходимо играть, надо же было выбрать для открытия возрожденного театра Шмуца! Я права, Кабицкий? Кеша, ты слышишь меня? Ах, да… тебя же нет, ты побежал к Соколовой-Доможировой докладывать последние известия из «Энциклопедии искусств». Стук, стук, стук… кто там, во имя Вельзевула! Вы слышали мою последнюю фразу, она же цитата из шекспирского «Макбета»? (Открывает входную дверь.)
СЦЕНА 7. Квартира Мостовой. Здесь Мостовая. Входит Шмуц.
ШМУЦ. Я не подслушивает.
МОСТОВАЯ. Замечательно сконструировано: Я не подслушивает! А? Браво! Так вот, Аркашка, я произнесла: Стук, стук, стук… кто там, во имя Вельзевула! И открыла дверь.
ШМУЦ. А во дверях – я.
МОСТОВАЯ. И что теперь я должна делать?
ШМУЦ. Во-первых, закрыть дверь входа, дует сквозняком.
МОСТОВАЯ. Понятно. Так?
ШМУЦ. Да. Во-вторых, предложить мне входить в комнаты.
МОСТОВАЯ. Заваливай. Надеюсь, ты не принёс прочитать твою новую пьесу. Пальто повесь там, не разувайся. Не разувайся, я сказала! Натопчешь и натопчешь – хорошо даже, займусь физическим трудом, двигаться, особенно сгибаться, полезно.
ШМУЦ. Зачем вы считаете, что я принёс пьесу? Возможно, я не пишу больше.
МОСТОВАЯ. А утром, на улице, ты ловчее складывал слова. И не морочь мне голову, ты привез от московских друзей Кабицкому «Энциклопедию искусств», откуда выяснилось, что Аркаша Сабашников и Адольф… чуть не оговорилась: Гитлер, Адольф Шмуц, – одно и то же лицо. Проходи, куда хочешь, садись, где покажется.
ШМУЦ. Сыск в Советском Союзе всегда был поставлен не хуже германского, доносительство здесь, особенно в средствах массовой информации, до сих пор развито на космическом уровне. По-моему, не стыдно уехать было отсюда вон в начале семидесятых годов. Даже не только немцы тогда с радостью согласились бы унести отсюда ноги, но русские – так же, как вы считаете?
МОСТОВАЯ. Я давно ничего уже не считаю, кроме милостыни и собственных лет. Вот кофе, он остыл, варила для Кеши, но он сорвался и убежал оповещать Соколову и компанию о явлении А. Шмуца. Радость в доме, праздник на нашей улице!
ШМУЦ. Я опоздал на автобус, поехаю позже в родной посёлок, сходить на кладбище.
МОСТОВАЯ. А я, пока суть да дело, поминала Чехова, «Чайку». Вот драматургия!
ШМУЦ. Кофе хорош. Видел афиши открытия театра у вас, сделал интересное наблюдение, там не только не написано мое полное имя, там не то что даже нет инициалов, но там совершенно не оповещено автора пьесы! Просто прописано: «Бенефис», и – всё.
МОСТОВАЯ. Ты младше меня на четыре года…
ШМУЦ. И семь дней!
